(…но даже этих пятен хватало, чтобы все понять, пока он не смутился и не спрятал их подальше, — почти физические ощущения, без слов, сосредоточенные на моей коже: ему так хотелось ее гладить, а мне в ответ хотелось…)

…и я снова спрашиваю себя: быть может, у него шок, как у Ангаррад? Быть может, он насмотрелся в бою таких ужасов, что теперь даже не видит, как изменился его Шум?… При мысли об этом у меня сжимается сердце.

Еще одна причина, чтобы положить конец войне.

Я покрепче запахиваю куртку, которую мне дала Симона. На улице очень холодно, и я дрожу, но при этом потею — а значит, как я помню из целительских курсов, у меня жар. Задираю рукав и заглядываю под повязку. Кожа вокруг обруча все еще красная и припухлая.

А вверх по руке ползут красные полоски.

Полоски означают инфекцию. Причем серьезную.

Я опускаю рукав и пытаюсь не думать об этом. И еще о том, что я скрыла свою болезнь от Тодда.

Ведь сейчас главное — найти госпожу Койл.

— Так, — говорю я Желудю, — она часто вспоминала океан. Может, на самом деле он не так уж и далеко?

Вдруг у меня в кармане начинает верещать комм.

— Тодд? — не глядя, отвечаю я.

Но это Симона.

— Немедленно возвращайся, — говорит она.

— Зачем? — с тревогой спрашиваю я. — Что случилось?

— Кажется, я нашла твой «Ответ».

ЧТО БЫЛО ДО

[Возвращенец]

Солнце скоро взойдет, и я подхожу к костру, чтобы взять немного еды. Земля смотрит, как я беру миску и накладываю себе тушеные овощи. Их голоса открыты — закрыть их и оставаться при этом Землей практически невозможно, — а потому я слышу, что они меня обсуждают. Их мысли расходятся кругами, формируя единое мнение, затем где-то складывается прямо противоположное и катится обратно ? все происходит так стремительно, что я с трудом успеваю следить.

А потом Земля принимает решение. Одна из них встает и протягивает мне большую костяную ложку, чтобы мне не пришлось хлебать еду прямо из миски. За ней я слышу голоса других, вернее, общий голос, тоже добродушный и готовый помочь.

Я протягиваю руку за ложкой.

Спасибо, говорю я на языке Бремени…

И снова — легкое неприятие моего языка, презрение к чему-то чужому, чему-то отдельному и столь красноречиво свидетельствующему о моем позоре. Это чувство почти сразу прогоняют и забивают бурлением голосов, но оно совершенно точно было.

Ложку я не беру. Виноватые голоса летят мне вслед, но я, не оборачиваясь, иду к недавно обнаруженной тропинке, ведущей на скалистый холм в стороне от дороги.

Земля разбила лагерь вдоль дороги, где местность более ровная, но горные жители расположились и на холмах: они привыкли устраиваться на крутых склонах. Внизу, у самой воды разместились жители рек: они спят в наспех сколоченных лодках.

Но все же… Земля ведь едина, так? Здесь нет чужих и нет своих.

Есть лишь Земля.

А я — тот, кто стоит в стороне.

Дохожу до того места, где склон становится совсем уж крутым. и подтягиваюсь на руках. А вот и уступ, на котором можно сидеть и смотреть на Землю, так же как Земля может сидеть на гребне холма и смотреть на Бездну.

Место, где можно побыть одному.

Но я не должен быть один.

Я мог бы есть и смотреть на занимающуюся зарю вместе с моей любовью, готовясь к новому сражению.

Но моей любви нет.

В первую же ночь, когда Бремя начали выгонять из сараев, подвалов, кладовок и комнат для прислуги, моей любви не стало. Мы бились до последнего, бились, чтобы нас не разлучили.

Но мою любовь срубил тяжелый клинок.

Меня утащили; я издавал глупые цокающие звуки, которые Бездна оставила нам для общения, силой накормив «лекарством», — звуки, даже близко не передавшие моей боли от разлуки с любовью. Потом меня швырнули в загон с остальным Бременем, и те держали меня, чтобы я не убежал обратно в сарай.

И не лег от того же клинка.

Я ненавидел Бремя. Ненавидел за то, что они не дали мне умереть, а потом, когда я не умер и от горя, ненавидел за…

За то, как легко мы смирились со своей судьбой, как безропотно выполняли все приказы, ели что дают, спали где положат. За все это время мы лишь раз попытались дать Бездне отпор. Мы восстали против Ножа и его приятеля — шумного, глупого и совсем еще ребенка, хотя он был старше. Мы восстали, когда приятель Ножа просто ради забавы закрутил обруч на шее одного из Бремени.

В той страшной тишине мы наконец-то снова поняли друг друга, снова стали целым.

Мы были не одни.

И мы бились.

Многие из нас умерли.

И дальше биться мы не отважились.

Даже когда Бездна пришла с винтовками и штыками. Даже когда они выстроили нас в ряд и начали убивать. Расстреливать, рубить, колоть — и все это с мерзким заикающимся звуком, который у них называется «смехом». Они убивали стариков и молодых, матерей и детей, отцов и сыновей. Если мы сопротивлялись, нас убивали. Если не сопротивлялись, нас убивали. Если пытались бежать, нас убивали. Если не пытались, нас убивали.

Одного за другим, одного за другим.

И мы даже не могли поделиться друг с другом страхом и горем. Не могли сговориться и дать им отпор. Не могли утешить друг друга на пороге смерти.

И поэтому мы умирали в одиночестве. Каждый умирал один.

Все, кроме 1017-го.

Перед тем как начать резню, они осмотрели наши обручи, нашли меня, оттащили к стене и заставили смотреть. Наблюдать, как затихает цоканье Бремени, как траву заливает липкая кровь. В конце концов из всего Бремени на свете остался лишь я один.

Тогда меня хватили чем-то тяжелым по голове и бросили в кучу трупов: то были трупы моих знакомых и близких, эти руки когда-то ласково гладили мои, губы делили со мной пищу, глаза пытались разделить ужас.

Я очнулся среди мертвых, и они давили, душили меня.

А потом пришел Нож.

Он здесь…

Вытаскивает меня из груды трупов…

И мы летим на землю, я откатываюсь в сторону…

Мы смотрим друг на друга, с губ срываются облака пара…

Его голос широко открыт: в нем боль и ужас…

Боль и ужас, которые он чувствует почти всегда…

Боль и ужас, которые грозят свести его с ума…

Но не сводят.

— Ты жив, — говорит он. И он так рад, так счастлив видеть меня живым среди этой мертвечины, где я теперь один, один, один навсегда, он так счастлив, что я даю себе клятву убить его…

А потом он спрашивает… спрашивает меня про свою любовь…

Не видел ли я, пока нас убивали, его любовь…

И вот тогда я даю нерушимый обет…

Я клянусь, что убью его…

Слабым, едва ощутимым голосом, который только-только возвращается ко мне, я показываю, что убью его…

Так и будет…

Я сделаю это сейчас, прямо сейчас…

Все хорошо, произносит голос…

Я вскакиваю, в ужасе стискивая кулаки. Небо тотчас ловит их своими большими руками, а я от неожиданности чуть не сваливаюсь с уступа, на котором уснул.

Тогда Небо хватает меня за больную руку — ту, что с обручем, — и я вскрикиваю от боли. Его голос окутывает мой теплом и лаской, успокаивая жжение, снимая боль…

До сих пор болит? — мягко спрашивает Небо на языке Бремени.

Я тяжело дышу: от внезапного пробуждения, от боли, от появления здесь Неба.

Болит. Ничего другого я сейчас показать не могу.

Прости, что мы до сих пор не залечили твою рану. Земля удвоит усилия.

Усилия Земли пригодятся для другого, показываю я. Это яд Бездны, предназначенный для животных. Возможно, лишь они знают лекарство.

Земля многому научилась у Бездны, показывает Небо. Мы слышим их голос, даже когда они не слышат наш. И мы учимся. В голосе Неба просыпается сильное чувство. Мы спасем Возвращенца.